"Тому свидетельство языческий сенат,-
Сии дела не умирают"
Он раскурил чубук и запахнул халат,
А рядом в шахматы играют.
Честолюбивый сон он променял на сруб
В глухом урочище Сибири,
И вычурный чубук у ядовитых губ,
Сказавших правду в скорбном мире.
Шумели в первый раз германские дубы,
Европа плакала в тенетах,
Квадриги черные вставали на дыбы
На триумфальных поворотах.
Бывало, голубой в стаканах пунш горит,
С широким шумом самовара
Подруга рейнская тихонько говорит,
Вольнолюбивая гитара.
Еще волнуются живые голоса
О сладкой вольности гражданства,
Но жертвы не хотят слепые небеса,
Вернее труд и постоянство.
Все перепуталось, и некому сказать,
Что, постепенно холодея,
Все перепуталось, и сладко повторять:
Россия, Лета, Лорелея.
1917
|
|
"The pagan senate is your proof
That deeds like these will never die!"
He lit his pipe and wrapped his dressing gown around
While chess was being played nearby.
Ambitious dreams he'd traded for a hut
In Siberia's wild reaches,
And a fancy pipe between acid lips
That spoke truth in a sorrowful world.
And German oaks rustled for the first time,
While Europe wept in snares,
And black teams of four reared up
On crossroads of triumph.
Punch used to burn blue in their glasses,
And accompanied by the samovar's hiss
A friend from the Rhine,
A freedom-loving guitar, murmured softly.
Lively voices would still get exercised
About society's sweet freedom.
But blind heaven, rejecting sacrifice,
Prefers hard work and loyalty.
All is muddled, and there's no one to recount
That everything grows gradually cold,
All is muddled, yet how lovely to repeat:
O, Russia, Lethe, Lorelei.
1917
|
