Я вздрагивал. Я загорался и гас.
Я трясся. Я сделал сейчас предложенье,-
Но поздно, я сдрейфил, и вот мне - отказ.
Как жаль ее слез! Я святого блаженней.
Я вышел на площадь. Я мог быть сочтен
Вторично родившимся. Каждая малость
Жила и, не ставя меня ни во что,
B прощальном значеньи своем подымалась.
Плитняк раскалялся, и улицы лоб
Был смугл, и на небо глядел исподлобья
Булыжник, и ветер, как лодочник, греб
По лицам. И все это были подобья.
Но, как бы то ни было, я избегал
Их взглядов. Я не замечал их приветствий.
Я знать ничего не хотел из богатств.
Я вон вырывался, чтоб не разреветься.
Инстинкт прирожденный, старик-подхалим,
Был невыносим мне. Он крался бок о бок
И думал: "Ребячья зазноба. За ним,
К несчастью, придется присматривать в оба".
"Шагни, и еще раз",- твердил мне инстинкт,
И вел меня мудро, как старый схоластик,
Чрез девственный, непроходимый тростник
Нагретых деревьев, сирени и страсти.
"Научишься шагом, а после хоть в бег",-
Твердил он, и новое солнце с зенита
Смотрело, как сызнова учат ходьбе
Туземца планеты на новой планиде.
Одних это все ослепляло. Другим -
Той тьмою казалось, что глаз хоть выколи.
Копались цыплята в кустах георгин,
Сверчки и стрекозы, как часики, тикали.
Плыла черепица, и полдень смотрел,
Не смаргивая, на кровли. А в Марбурге
Кто, громко свища, мастерил самострел,
Кто молча готовился к Троицкой ярмарке.
Желтел, облака пожирая, песок.
Предгрозье играло бровями кустарника.
И небо спекалось, упав на кусок
Кровоостанавливающей арники.
В тот день всю тебя, от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.
Когда я упал пред тобой, охватив
Туман этот, лед этот, эту поверхность
(Как ты хороша!)- этот вихрь духоты -
О чем ты? Опомнись! Пропало. Отвергнут.
......................................
Тут жил Мартин Лютер. Там - братья Гримм.
Когтистые крыши. Деревья. Надгробья.
И все это помнит и тянется к ним.
Все - живо. И все это тоже - подобья.
О, нити любви! Улови, перейми.
Но как ты громаден, обезьяний,
Когда над надмирными жизни дверьми,
Как равный, читаешь свое описанье!
Когда-то под рыцарским этим гнездом
Чума полыхала. А нынешний жуел -
Насупленный лязг и полет поездов
Из жарко, как ульи, курящихся дупел.
Нет, я не пойду туда завтра. Отказ -
Полнее прощанья. Bсе ясно. Мы квиты.
Да и оторвусь ли от газа, от касс?
Что будет со мною, старинные плиты?
Повсюду портпледы разложит туман,
И в обе оконницы вставят по месяцу.
Тоска пассажиркой скользнет по томам
И с книжкою на оттоманке поместится.
Чего же я трушу? Bедь я, как грамматику,
Бессонницу знаю. Стрясется - спасут.
Рассудок? Но он - как луна для лунатика.
Мы в дружбе, но я не его сосуд.
Ведь ночи играть садятся в шахматы
Со мной на лунном паркетном полу,
Акацией пахнет, и окна распахнуты,
И страсть, как свидетель, седеет в углу.
И тополь - король. Я играю с бессонницей.
И ферзь - соловей. Я тянусь к соловью.
И ночь побеждает, фигуры сторонятся,
Я белое утро в лицо узнаю.
1916, 1928
|
|
I flinched. I flared up and died down.
I shivered. I just now proposed, -
But too late, I chickened out, and was rejected.
I regret her tears! I'm more blessed than a saint.
I went out onto the square. I could have been considered
Born again. Every detail
Lived, not giving a damn for me,
Standing out in its final meaning.
The flagstones grew hot, and the street's brow
Was swarthy, from under it cobblestones peered
At the sky, and the wind, like a boatman, rowed
The lindens. And these were all linked.
But, no matter what, I avoided
Their glances. I didn't notice their greetings.
I wanted to know nothing of their riches.
I tore myself away to keep from crying.
In born instinct, that old toady,
Was intolerable to me. He crept along next to me
And thought: "A childhood sweetheart. Too bad
I'll have to watch him closely."
"Take a step, and again," Instinct repeated,
Leading me wisely like an old scholar,
Through the virginal, impassable reeds
Of heated trees, lilac and passion.
"Learn to walk before you run," -
It repeated, and from its zenith a new sun
Watched as a native of the planet
Was taught to walk again on a new plane.
Some were blinded by all this. To others -
It seemed as dark as night.
Chicks scratched in the dahlia bushes
Crickets and dragonflies ticked like clocks.
The shingles swam, and midday stared,
Unblinking at the roofs. And in Marburg
Someone, whistling loudly, made a crossbow
While another got quietly ready for Easter Fair.
The sand yellowed, gobbling clouds.
A coming storm wrinkled the brows of the bushes
And the sky clotted, falling on a piece
Of blood-stanching arnica.
On that day I carried you with me
And knew you by heart, from your combs to your feet,
Like a provincial actor knows a Shakespearean drama;
I wandered the city, rehearsing.
When I fell down before you, embracing
That mist, that ice, that surface
(How lovely you are!) - that stifling whirlwind...
What are you saying? Wake up! It's gone. You're rejected.
......................................
Here lived Martin Luther. There - the Brothers Grimm.
clawed roofs. Trees. Gravestones.
and all this remembers and is drawn to them
All is alive. And these, too, are linked.
No, I won't go there tomorrow. Rejection is
More final than farewell. All is clear. We are quits.
The bustle in the station is not about us.
What will become of me, ancient flagstones?
Everywhere the mist will unpack trunks of linen,
And in each window someone will hang a moon.
Longing will slip like a passenger along the volumes
And settle with a book on the ottoman.
What am I afraid of? Don't I know sleeplessness
As thoroughly as grammar? We have a pact.
Why, then, do I fear the arrival of habitual thoughts
Like the approach of a sleep-walker?
Don't the nights sit down to play chess
With me on the moonlit parquet floor?
It smells of acacia, and the windows are open wide,
And passion, like a witness, grows grey in the corner.
And the poplar is the king. I play with sleeplessness.
And the queen is a nightingale. I'm drawn to the nightingale.
And night is winning, the chess-pieces disperse,
And I recognize the white face of morning.
1916, 1928
|
