Какое торжество готовит древний Рим?
Куда текут народа шумны волны?
К чему сих аромат и мирры сладкий дым?
Душистых трав кругом кошницы полны?
До Капитолия от Тибровых валов,
Над стогнами всемирныя столицы,
К чему раскинуты средь лавров и цветов
Бесценныя ковры и багряницы?
К чему сей шум? К чему тимпанов звук и гром?
Веселья он или победы вестник?
Почто с хоругвией течет в молитвы дом
Под митрою апостолов наместник?
Кому в руке его сей зыблется венец,
Бесценный дар признательного Рима?
Кому триумф? - Тебе, божественный певец!
Тебе сей дар... певец Ерусалима!
И шум веселия достиг до кельи той,
Где борется с кончиною Торквато,
Где над божественной страдальца головой
Дух смерти носится крылатый.
Ни слезы дружества, ни иноков мольбы,
Ни почестей столь поздние награды -
Ничто не укротит железныя судьбы,
Не знающей к великому пощады.
Полуразрушенный, он видит грозный час,
С веселием его благословляет,
И, лебедь сладостный, еще в последний раз
Он, с жизнею прощаясь, восклицает:
"Друзья, о, дайте мне взглянуть на пышный Рим,
Где ждет певца безвременно кладбище!
Да встречу взорами холмы твои и дым,
О древнее квиритов пепелище!
Земля священная героев и чудес!
Развалины и прах красноречивый!
Лазурь и пурпуры безоблачных небес,
Вы, тополи, вы, древние оливы!
И ты, о вечный Тибр, поитель всех племен,
Засеянный костьми граждан вселенны, -
Вас, вас приветствует из сих унылых стен
Безвременной кончине обреченный!
Свершилось! Я стою над бездной роковой
И не вступлю при плесках в Капитолий;
И лавры славные над дряхлой головой
Не усладят певца свирепой доли.
От самой юности игралище людей,
Младенцем был уже изгнанник;
Под небом сладостным Италии моей
Скитаяся как бедный странник,
Каких не испытал превратностей судеб?
Где мой челнок волнами не носился?
Где успокоился? Где мой насущный хлеб
Слезами скорби не кропился?
Сорренто! Колыбель моих несчастных дней,
Где я в ночи, как трепетный Асканий,
Отторжен был судьбой от матери моей,
От сладостных объятий и лобзаний, -
Ты помнишь, сколько слез младенцем пролил я!
Увы! с тех пор добыча злой судьбины,
Все горести узнал, всю бедность бытия.
Фортуною изрытые пучины
Разверзлись подо мной, и гром не умолкал!
Из веси в весь, из стран в страну гонимый,
Я тщетно на земле пристанища искал:
Повсюду перст ее неотразимый!
Повсюду молнии, карающей певца!
Ни в хижине оратая простого,
Ни под защитою Альфонсова дворца,
Ни в тишине безвестнейшего крова,
Ни в дебрях, ни в горах не спас главы моей,
Бесславием и славой удрученной,
Главы изгнанника, от колыбельных дней
Карающей богине обреченной...
Друзья, но что мою стесняет страшно грудь?
Что сердце так и ноет, и трепещет?
Откуда я? какой прошел ужасный путь,
И что за мной еще во мраке блещет?
Феррара... фурии... и зависти змия!..
Куда? куда, убийцы дарованья!
Я в пристани. Здесь Рим. Здесь братья и семья!
Вот слезы их и сладки лобызанья...
И в Капитолии - Вергилиев венец!
Так, я свершил назначенное Фебом.
От первой юности его усердный жрец,
Под молнией, под разъяренным небом
Я пел величие и славу прежних дней,
И в узах я душой не изменился.
Муз сладостный восторг не гас в душе моей,
И гений мой в страданьях укрепился.
Он жил в стране чудес, у стен твоих, Сион,
На берегах цветущих Иордана;
Он вопрошал тебя, мятущийся Кедрон,
Вас, мирные убежища Ливана!
Пред ним воскресли вы, герои древних дней,
В величии и в блеске грозной славы:
Он зрел тебя, Готфред, владыка, вождь царей,
Под свистом стрел спокойный, величавый;
Тебя, младый Ринальд, кипящий, как Ахилл,
В любви, в войне счастливый победитель.
Он зрел, как ты летал по трупам вражьих сил,
Как огнь, как смерть, как ангел-истребитель...
И тартар низложен сияющим крестом!
О, доблести неслыханной примеры!
О, наших праотцов, давно почивших сном,
Триумф святой! победа чистой веры!
Торквато вас исторг из пропасти времен:
Он пел - и вы не будете забвенны,-
Он пел: ему венец бессмертья обречен,
Рукою муз и славу соплетенный.
Но поздно! Я стою над бездной роковой
И не вступлю при плесках в Капитолий,
И лавры славные над дряхлой головой
Не усладят певца свирепой доли!"
Умолк. Унылый огнь в очах его горел,
Последний луч таланта пред кончиной;
И умирающий, казалося, хотел
У парки взять триумфа день единый,
Он взором всё искал Капитолийских стен,
С усилием еще приподнимался;
Но мукой страшною кончины изнурен,
Недвижимый на ложе оставался.
Светило дневное уж к западу текло
И в зареве багряном утопало;
Час смерти близился... и мрачное чело
В последний раз страдальца просияло.
С улыбкой тихою на запад он глядел...
И оживлен вечернею прохладой,
Десницу к небесам внимающим воздел,
Как праведник, с надеждой и отрадой.
"Смотрите, - он сказал рыдающим друзьям,-
Как царь светил на западе пылает!
Он, он зовет меня к безоблачным странам,
Где вечное светило засияет...
Уж ангел предо мной, вожатый оных мест;
Он осенил меня лазурными крылами...
Приближьте знак любви, сей таинственный крест...
Молитеся с надеждой и слезами...
Земное гибнет всё... и слава, и венец...
Искусств и муз творенья величавы,
Но там всё вечное, как вечен сам творец,
Податель нам венца небренной славы!
Там всё великое, чем дух питался мой,
Чем я дышал от самой колыбели.
О братья! о друзья! не плачьте надо мной:
Ваш друг достиг давно желанной цели.
Отыдет с миром он и, верой укреплен,
Мучительной кончины не приметит:
Там, там... о счастие!.. средь непорочных жен,
Средь ангелов, Элеонора встретит!"
И с именем любви божественный погас;
Друзья над ним в безмолвии рыдали,
День тихо догорал... и колокола глас
Разнес кругом по стогнам весть печали.
"Погиб Токвато наш! - воскликнул с плачем Рим,-
Погиб певец, достойный лучшей доли!.."
Наутро факелов узрели мрачный дым;
И трауром покрылся Капитолий.
Февраль - май 1817
|
|
What festival is ancient Rome preparing?
Where flow the crowds in noisy waves?
Why these aromas, myrrh's sweet smoke
And censers all around abrim with fragrant herbs?
From Capitoline Hill to Tiber's waves,
Above universal city's streets,
Why are the priceless rugs and purple stuffs
Spread among garlands, laurels?
Why all this noise? The crash and thump of timpani?
Are these heralds of joy or triumph?
Why wearing the miter hastes the holy father
With gonfalon to the prayer house?
For whom doth thankful Rome's most valued gift,
The crown, in his hands shimmer?
For whom this triumph? - 'tis for you, o blessed bard!
For you this gift... Jerusalem's bard!
And now the joyful noise has reached the cell,
Where Death joins battle with Torquatto,
Where death's winged spirit swoops
Above the sufferer's blessed head.
Not weeping friends, nor praying monks,
Nor honor's late rewards
Can tame the iron hand of fate,
Which knows no mercy for the great.
Half-dead, he sees the horrid hour,
And blesses it with joy,
And parting with life, one final time,
The wondrous swan exclaims:
"My friends, O let me catch a glimpse of splendid Rome,
Where a too early grave awaits the bard!
Allow my glance to meet your hills and smoke,
O, ancient sepulcher of citizens!
O blessed land of heroes and of wonders!
Dust eloquent and ruins!
Azure and purple of cloudless skies,
You, poplars; and you, ancient olives.
Eternal Tiber, you, who slake the thirst of every tribe,
Sown with a universe of bones.
Doomed to an early end.
I greet you from within these dreary walls!
It's done! I stand before the fatal borne
To wild applause I won't step on Capitoline,
And glory's laurels on my feeble head
Won't sweeten the bard's frightful lot.
From youth I have been everybody's puppet.
I was an exile as a child,
I wandered, a poor traveler
Under the sweet Italian sky,
What turns of fate did I not suffer?
Where did the waves not toss my bark?
Where was I safe? Where was my daily bread
Not spattered with the tears of sorrow?
Sorrento! Cradle of my woe-filled days,
Where once at night, like a trembling Askania
Fate tore me from my mother's breast,
From her embraces sweet and kisses, -
Do you recall what tears I spilled in childhood
Alas! Since then, a plaything of cruel fate,
I've known great suffering, the poverty of life.
The depths by Fortune quarried.out
Beneath me, and the thunder never ceased!
Driven from place to place, from land to land,
In vain I sought a harbor on the earth:
I felt her hand relentless everywhere!
Her lightning everywhere harassed the bard!
Not in a peasant's meager hut,
Nor e'en protected by Alphonso's palace,
Nor under an obscure and silent roof,
Nor in the wilds, nor in the hills was my head safe.
Embittered by glory and ignominy alike,
An exile's head, from cradle consigned
Into the hands of an avenging goddess...
But friends! what clutches terribly my breast?
Why does my heart lament and tremble?
Whence do I come? What awful path have I been following,
And what behind me in the darkness gleams?
Ferrara...Furies...envy's serpent!..
Whither? O, whither, murderers of my gift!
I am in harbor. Here is Rome. My brothers and my kin!
Here are their tears and sweet embrace...
And Virgil's wreath upon the Capitoline hill.
Thus, I fulfilled Appollo's task.
From my first youth, his dedicated priest,
Through lightning, under raging skies,
I sang the grandeur glorious of bygone days,
In bondage I did not betray my soul,
It harbors still the muses' sweet delight,
And torments only reinforced my gift.
It lived in wonderland, by Zion's walls,
On Jordan's flowering shores;
It questioned you, impatient Cedron,
And you serene asylum of Lebanon!
It raised you from the dead, o heroes hoary,
To awesome glory's dazzle and grandeur:
It gazed upon you, Gottfried, ruler, king of kings,
Magnificent and calm 'midst whistling arrows;
On you, o young Rinaldo, ardent as Achilles,
In love and battle a blessed victor.
It watched you fly above the corpses of your foes,
Like fire, like death, like an avenging angel...
And Tartarus is vanquished by a shining cross!
O models of extraordinary valor!
O holy triumph of our ancestors,
Long laid to rest! Pure faith victorious!
Torquato has invoked you from the depths of time:
He sings - and you will never be forgot, -
He sings, and gains the wreath of immortality,
By glory woven and the muses' hands.
But it's too late! I stand before the fatal borne.
To wild applause I won't step on Capitoline,
And glory's laurels on my feeble head
Won't sweeten the bard's frightful lot.
He then fell mute, eyes burning with a doleful flame,
A final ray of talent 'ere the end;
Even in dying, it seemed he wished
To wrest a day of triumph from the Fates,
His gaze sought out the Capitoline walls,
He strained to raise himself,
But, spent by struggles terrible with death,
Remained immobile on his bed.
The golden orb was sliding to the west,
And sinking in a scarlet glow;
The hour of death approached...the sufferer's somber brow
Brightened a final time.
He gazed with quiet smile toward the west...
And then, refreshed by evening chill,
He raised his right hand to the listening heavens,
Like a full righteous man, with hope and joy:.
"See," to his weeping friends he quoth,
"The king of stars burns in the west!
'Tis he who summons me to cloudless lands,
Where the eternal star will shine...
I see the angel to that realm my guide;
He has enfolded me in azure wings...
Bring close the sign of love - the cross mysterious...
And pray with hope and tears...
All earthly things must die...both glory and the crown...
Art and the muses' great creations,
But there all's neverending like our God
Who vouchsafes us eternal glory's crown!
The greatness of that place has filled my soul,
I've breathed it since my cradle days.
O brothers! Friends! Don't weep for me:
Your friend's attained his long-sought goal.
He will depart in peace and, strong of faith,
He will not heed the agonizing end:
There, there...O joy!..among the righteous wives,
Among the angels, Elenora waits!"
And, uttering the name of love, the heav'nly poet died;
In silence friends wept over him,
The day died quietly... the voice of bells
Bore the unhappy news through city streets.
"Torquatto's gone!" Rome cried in grief,
"Our bard is dead, so worthy of a better life!..
The morning witnessed somber smoke.
The Capitoline in mourning cloaked..
February - May 1817
|
